Ненавижу темноту.

Кажется, хуже всего было то, что я не мог себя заставить рассказать Старскриму, что происходит, раз уж он не мог это видеть сам. Я завис на постоянных повторах, рассказывая, что ждать придется недолго, что он скоро вернется в свое тело, но это продолжалось и становилось только хуже.
Я посмотрел на его искру, устроившуюся у меня на руках, и подавил дрожь. Его голос был надоедливым, но он все равно был лучше тишины. Он был в сознании всего лишь несколько месяцев, и мне нравилось говорить с ним, даже если он только спорил со мной, на протяжении казавшихся бесконечными циклов – было так приятно наконец-то с кем-то поговорить после четверти ворна одиночества. Мне не хватало его визгливого голоса, мне не хватало его отвратительного юмора, и мне не хватало его беспрестанных жалоб.
В затруднении, я снова вернулся на пол пещеры, и свернулся, как только мог, убаюкивая его камеру искры. Он должен был знать – он имел право знать, что происходит с его телом.
– Старскрим... на этот раз, это не останавливается. Я не знаю, почему, но не останавливается, – Я не понял его реакции. Мне показалось, что его искра притухла, но было сложно сказать, кажется, к этому времени он уже и сам догадался. Сказав это неуместное признание, я понятия не имел, что с ним делать. Я терпеть не мог чувствовать себя таким беспомощным. Я совершенно не разбирался слишком во многих вещах – что происходит с его корпусом, почему некроз не останавливается, или что его изначально вызвало, но один вопрос вызвал у меня особенный ужас и отвращение – что случится с его искрой, отделенной от тела так надолго? Я клялся как только можно, расширить свои медицинские познания, если бы когда-нибудь выберемся с этой чудовищной планеты. Я слишком полагался на Рэтчета и Уилджека, и это доверие обернулось мне пощечиной, с того самого момента, как я и Старскрим покинули Кибертрон.
– Если это заберет еще больше твоего корпуса... – я начал, но не мог себя заставить закончить. Он знал, что я не смогу вернуть его в корпус, если это произойдет, или, как минимум, не захочу подвергать его этому. Было только одно, что я мог ему предложить, – Я могу сделать это быстро. – Все, что мне понадобиться, это применить достаточное давление к камере, она схлопнется и погребет с собой его искру. Это будет быстро, и это будет лучше, чем быть принужденным к существованию с одним слухом, без других чувств, и, каким-то образом, я знал, что он бы тоже предпочел это – вернуться к Праймусу. Я хотел, чтобы у меня был собеседник, но я не мог быть настолько эгоистичным, чтобы принуждать его к существованию, просто затем, чтобы я мог задействовать вокодер. Часть меня кричала при одной мысли о разрушении его искры, эта часть продолжала упрямо цепляться за тончайшие нити надежды, что нас спасут. Но пессимистичная часть меня, которая была теперь больше, знала о том, что нас, скорее всего, подобрали бы сразу после того, как мы разбились пять лет назад.
Его искра не реагировала на мои слова – я и не ожидал ничего другого, и я сдался. Я знал, что хотел бы, чтобы он сделал со мной то же самое, и если мне нужно было разрушить его, я мог отправить его к Праймусу выстрелом из лазерной пушки в упор. Это будет быстро и безболезненно.
Я решительно потряс головой и упрямо вцепился в бережно охраняемую надежду, что все получится, что некроз остановится, что когда-нибудь нас спасут. Это было нереалистично, но это все равно было лучше мыслей о само-отключении, такие мысли привели бы меня в уныние, еще более отчаянное. Я продолжал думать о том, что если бы я мог поменяться с ним корпусами – может быть, он сумел бы разобраться. Он был ученым – а я был воином и рабочим. Если бы он мог видеть и активно анализировать происходящее с его корпусом, может быть, он сумел бы понять, что это, и как это остановить.
Но как бы упрямо я ни цеплялся за надежду и веру в лучшее, я знал, что это невозможно. Я мог отключить собственную камеру искры, но тогда мой корпус ушел бы в оффлайн, и мы оба оказались бы в ловушке – вне тела, лишенные чувств. Если бы я вернул его искру в корпус, он тоже не смог бы поменять нас местами из-за того же препятствия, которое в его случае было еще более непреодолимым – ведь у него оставалась только одна рука. Не говоря уже о том, что тип подключения искры у нас, скорее всего, разнится – настолько отличается форма наших камер искр.
Эти мысли улетели прочь и освободили место для еще худших. Если бы у меня не было такой паранойи, насчет того, что за мной следуют Юникрон, мы бы вообще не оказались в такой ситуации. Может быть, если бы я лучше думал о карте нашего маршрута, чтобы можно было последовать к Земле, когда я наконец понял, что нас не преследуют. Или если бы я не потратил всю оставшуюся энергию в спасательной капсуле на то, чтобы послать последний крик о помощи, и нас был бы лучший источник энергона – по крайней мере, на некоторое время.
С какой бы стороны я не смотрел на ситуацию, я пришел к выводу – это все моя вина.
Я уверен, что другие оспорили бы этот вывод, рассказывая мне, что в этих обстоятельствах я сделал все, что мог – но Бамблби, Айронхайда, Роллера и Рэтчета здесь не было, не так ли? Вряд ли кто-нибудь из них был до сих пор жив. Разрушение Кибертрона и их гибель не были моей виной. Каким бы подавленным и пессимистичным я ни стал, я все равно не мог взвалить вину за это на свои плечи. Но заблудиться где-то в противоположной стороне галактики, чтобы затем заблудиться еще больше, пытаясь вернуться по картам, устаревшим на несколько миллионов лет, использовать всю оставшуюся энергию на корабле, и потом принимать отравленный энергон, который неизвестно как подействовал на все мои внутренние схемы?
Это все сделал я.
Я поднял камеру искры Старскрима к лицу, на уровень оптики, и надолго уставился на его свет. Как извиниться за то, что ты привел кого-то к такому мучительному и одинокому концу? Если бы я просто бросил его тогда, он умер бы быстро, и, скорее всего, безболезненно, даже не очнувшись, когда Юникрон поглотил Кибертрон. Нет, мне нужно было быть таким жалостливым и всепрощающим болваном, каким я был, и спасти его – просто потому, что я не мог спасти Арси, потому, что не мог спасти Айронхайда и Рэтчета, потому что я не мог спасти сам Кибертрон. Я не мог оставить его, потому что я хотел думать, что если история Кибертрона на самом деле завершилась, я могу спасти хотя бы ее маленькую часть.
– Мне так жаль.
Это было все, что я мог сказать – все, на что у меня хватило слов. Он действительно отреагировал на этот раз, хотя я и не знаю, что это была за реакция. Его искра медленно и обстоятельно увеличила яркость, а потом померкла и слегка наклонилась в камере.
Честное слово, я подумал, что он зевнул мне в лицо.
Я сомневаюсь – обычно мы не делаем таких присущих белковым жестов, разве что притворяемся, что вздыхаем. Некоторые автоботы развлекаются, изображая зевание, когда Проул читает свои обычные лекции по безопасности, так что для нас это обычно знак скуки, хоть для белковых это обычно обозначает усталость. В любых других обстоятельствах я бы счел это за оскорбление, но сейчас я отчаянно нуждался в том, чтобы это удушающее уныние ушло, и я засмеялся, не думая о том, зевал он на самом деле или нет. Я подумал даже не столько о Сайдсвайпе или Санстрикере, которые зевали, глядя на меня, как на Проула – скорее, я подумал о том, что я знал нескольких автоботов, которые сделали бы то же самое и сказали бы мне прекратить обвинять себя за все, что пошло не так – это тоже могли бы быть Санстрикер и Сайдсвайп.
– Спасибо – мне это было нужно, – сказал я со смехом, и взял его камеру искры обратно в руки, не обращая внимания на то, как ее острые края пытались уколоть меня. Да, такой камерой можно было бы даже убить кого-нибудь. Эта мысль пошла дальше и превратилась в картину: я стою над поверженным Мегатроном, моя нога припечатывает его к земле, а в руке я держу камеру искры Старскрима. Обычно у меня не бывает таких отвратительных, жестоких фантазий, но в этот раз я разрешил ее себе, просто чтобы подумать о чем-то, кроме нашего положения. Углы его камеры искры действительно были достаточно острыми, чтобы, ударив ей с нужной силой и в нужном направлении, действительно ей кого-нибудь убить, и я представил, как она входит в грудь Мегатрона, чтобы раз и навсегда положить конец войне. Как это называют люди? Поэтическая справедливость, я думаю – быть убитым своим смертельным врагом, при помощи души своего заместителя, который пытался свергнуть его миллионы лет. Кажется, Старскриму понравилась бы эта идея, если бы я мог ей с ним поделиться.
Я провел следующую половину цикла, отламывая или оттирая недавно отмершие куски его корпуса, мои тревоги и страхи снова вернулись, когда я обнажил схемы на его оставшейся ноге – и провод, идущий от его шеи, рассыпался под пальцами от легчайшего прикосновения. Его кабина уже была покрыта паутиной трещин, и они распространялись, разветвляясь на новые щели в стекле, когда некроз начал свою работу. Его корпус все еще мог функционировать, но я понятия не имел, долго ли он останется таким.
Истощенный физически и эмоционально, я даже не потрудился вернуться на свое место в пещере, вместо этого обосновываясь рядом с его корпусом, где я хранил его камеру искры. Я прислонился спиной к камням, и надолго уставился в потолок пещеры, пока моя оптика не погасла и не выключилась по собственной воле, и я не провалился в тревожную, подавленную перезарядку.
Я не до конца понял, что именно меня разбудило. Я ужаснулся, когда обнаружил, проверив внутренний хронометр, что я спал несколько дольше пяти дней. Как, во имя Праймуса, это могло произойти, я не имел представления – я смутно припоминаю, как вставал несколько раз, а потом снова проваливался в сон, но я понятия не имел, почему – ведь мой уровень энергии был нормальным. Единственная догадка – то, что я был настолько подавлен, что не обращал внимания, в сознании ли я. Это казалось похожим на правду, какой ни пугающей была эта мысль, но пока я просто отложил ее на задний план, неохотно поднимаясь с камня.
Из-за острой боли в правой части головы я почувствовал головокружение, и я почти упал лицом на камни, но мне удалось остановиться, опершись правой рукой – это радовало, потому что я мог разбить камеру искры Старскрима. Я выждал минуту, чтобы прийти в себя, перед тем, как устроиться на коленях и поднять правую руку, чтобы ощупать голову. Антенна не была повреждена – за исключением отломанной левой антенны, голова была не затронута, так что я не имел представления, что же вызвало боль. Она постепенно утихала, и я обернулся, чтобы посмотреть на корпус Старскрима, не слишком обрадовавшись тому, что я увидел.
Все пять дней, которые я спал, это прогрессировало. Полосы некроза извивались вокруг его шеи, начинаясь на вентиляционных отверстиях в его шлеме. То, что еще оставалось от вентилятора на левом плече, больше не существовало, но кабина с небольшим куском стекла уцелела. Я не мог сказать, насколько далеко это распространилось внутри – я мог только надеяться, что это не добралось до его центрального процессора. Его оптика выглядела нормально, но я не мог убедиться в этом, всего лишь рассмотрев ее, и я не хотел отламывать куски от его головы, даже если они уже были неработоспособны. Меня снова охватило чувство безнадежности. Это должно было остановиться примерно две недели назад.
Боль в голове вернулась, еще острее на этот раз, и я кричал, пока она не утихла. Я все еще не мог сказать, что это было, или что ее вызывало, и я ничего не мог сделать, кроме того, чтобы издевательски проворчать:
– Вот и конец всего – один, в пещере, со сдвинутым процессором... – Если я и собирался закончить мысль, то не смог из-за нового толчка, трескучими искрами пробежавшего по всей длине антенны. Растерянный и издерганный, я взялся за назойливый кусочек металла, наполовину решившись просто оторвать его, чтобы он разделил судьбу своего правого соседа. Это движение включило едва работающий коммуникатор, статика наполнила аудиодатчики, и этот шум раздосадовал меня еще больше. Я уже собирался разделаться с этой проклятой антенной и проткнуть ей что-нибудь, когда почувствовал еще один болезненный толчок. На этот раз я подавил крик и уставился на каменную стену перед собой, соображая, не галлюцинации ли это, или просто статика, наполнившая аудиодатчики, путает меня.
Я что-то слышал.
Я снова толкнул антенну, пытаясь вернуть ее на место, неистово пытаясь разобраться, действительно ли я что-то слышал, или мой ослабевший разум играет со мной шутки. Я не слышал ничего, кроме статики, и прождав почти час, я снова осел на пол, моя искра погружалась во вновь накатившее отчаяние. По-видимому, это было эхо, вызванное оглушительной статикой.
С усталым вздохом я вновь откинулся на камни и уставился в потолок. Я заставил себя посмотреть на корпус Старскрима и снова вздохнул. Некроз не останавливался – не было смысла надеяться, что он остановится сейчас. Я перевел взгляд на его камеру искры, где она прыгала вперед-назад по всей длине, как если бы он прогуливался, либо от скуки, либо от волнения, а может быть, и от безумия, появившегося в заключении, страдая от лишения чувств так долго. Последняя мысль заставила меня чувствовать себя еще хуже, потому что я был уверен – это самое вероятное. Я поднял камеру на уровень оптики и посмотрел на него, перед тем, как крепко взять его в руки.
– Мне жаль.
Я начал сжимать. Камера искры намного прочнее, чем кажется, так что я был не удивлен, когда она не сломалась от первой попытки. Я поискал слабое место – я был сильным, но уровня моей энергии хватало лишь на то, чтобы я как-то двигался – я сомневался, что я был хоть в каком-то подобии боевой формы, так что это было труднее, чем должно было быть. Взяв его удобнее, я попробовал снова – только затем, чтобы еще раз остановиться, на этот раз потому, что головная боль вернулась, заставив мои руки дернуться и уронить его камеру обратно на колени. Я вскинул голову, сосредотачивая внимание, и внезапно полностью очнулся, понимая, что я действительно слышал что-то, трещавшее в наполовину функционирующем коммуникаторе. Он был испорчен статикой, но я все еще мог понимать его.
Оптим--– --айм, это корабль г-ро-а автоб---– J538--97 управляемый У-лд--ком и Р--им---– П----ом. Ты ----ишь?

Глава 7.

Я понятия не имел, как долго я пробыл вне корпуса – день? Неделю? Год? Тысячелетие? Я даже не мог себя заставить об этом беспокоиться. Я не знал, когда он собирается вернуть меня в корпус, и собирается ли сделать это вообще. Я знал только одно: когда (или если) он это сделает, я распотрошу его ходовку и вырву из нее камеру искры, чтобы он понял, на что это похоже.
Это было классно!
Я никогда раньше не чувствовал такого покоя. Конечно, я не мог ни видеть, ни чувствовать, и, на каком-то уровне, мне начинало не хватать ног, но все это просто не имело значения. Я как будто бы плыл на большом пухлом облаке, свесив с него руки и ноги, и, кажется, если бы у меня было лицо, то к нему бы прилипла самая широкая, тупая и счастливая ухмылка из всех возможных. Единственным, что нарушало мой покой, были его разговоры. Я давно перестал его слушать. Ну, скорее перестал прислушиваться – но мне нравился звук его голоса. Резонируя вокруг меня, он посылал очень приятную вибрацию в каждый фибр моего существа, и это делало мое существование еще приятнее. Мне всегда нравился голос Саундвейва, но голос Прайма... Я нередко слышал, что для некоторых ботов голоса – это все равно что секс, только со звуком – но никогда в это особо не верил. До сих пор не верил, конечно. Я перестал слушать – но шлак, я бы хотел, чтобы он продолжал говорить.
Сначала, когда он вынул меня из корпуса, я волновался – кто бы на моем месте не волновался? Я убедил себя в том, что умру еще до того, как он начал отсоединять мою камеру искры.
Может быть то, что он довел меня до перезагрузки, когда вынимал искру, и было причиной того, что я сейчас я все время чувствую такую беспечность и... ну, возбуждение. Не то чтобы я жаловался. Если я умру, это будет неплохой способ умереть – счастье, и покой, и ощущение, как будто бы я только что пережил самую сильную перезагрузку в своей жизни, и сейчас наслаждаюсь приятной расслабленностью.
Внезапно оказаться вне собственного корпусом было по меньшей мере странным. Кажется, я запаниковал, когда зрение и сенсорные ощущения внезапно отключились и голос тоже, и я не мог даже закричать. Без зрения, я был в кромешной тьме, а я уже разъяснил, насколько я ненавижу темноту. Единственное, что я мог испытывать – это страх, ожидание выстрела в любой момент из оружия, скрытого во тьме.
Потом он начал говорить, и я быстро понял, что меня забрали из больной, сломанной, наполовину функционирующей оболочки, и отправили в нескончаемое блаженство. Мне и раньше нравился его голос, и теперь, когда он начал грохотать вокруг меня, вызывая ранее незнакомые ощущения, вся паника и страх быстро рассеялись. Поначалу я слушал его, он рассказывал истории о Кибертроне до войны, истории о похождениях автоботов на Земле, и еще о чем-то, что я не могу припомнить. Я думаю, он пытался отвлечься и успокоить себя мыслями о том, что он составляет мне компанию, но я не очень-то понимал, о чем именно он говорил большую часть времени. Я был слишком занят, наслаждаясь чудными вибрациями, которые вызывал его голос, и это было единственным, что имело значение все то время, на которое я застрял вне корпуса.
Он снова разговаривал, почему-то крича, и я пытался вытянуться наружу (как будто бы это было возможно!) чтобы почувствовать каждое слово и каждый децибел, трепеща от наслаждения. Мне было не особо интересно, почему он кричал, но, даже пытаясь, я не мог заставить себя об этом беспокоиться – это было настолько убойно хорошо, что я надеялся, что он не остановится. В любом случае, он кричал не на меня – вибрации были сильнее, когда он на самом деле со мной разговаривал, так что я решил, что он просто говорит сам с собой. В большинстве обстоятельств, это не самый лучший признак – но, опять же, ели бы меня это волновало.
Он снова закричал, и я снова содрогнулся. Праймус, я обожаю его голос. Я обнаружил, что думаю, нравилось бы мне это больше, или хотя бы не меньше, если бы вместо него был Саундвейв, и эта мысль заставила меня заинтересоваться, на что бы это было похоже, если бы они оба так же со мной говорили – эта мысль заставила меня содрогнуться еще раз. Клянусь, пока он кричал, я бы перезагрузился как минимум три раза подряд, если бы я мог.
Потом что-то случилось, и это приятное чувство ушло. По ощущениям, мне потребовалась вечность, чтобы разобраться, что проблема в том, что приятные вибрации сошли на нет, и их заменила очень досадная боль в левой стороне, о причине которой я почти забыл. Должно быть, некроз остановился, и я вернулся в корпус. Я ошеломленно понял, что от моего корпуса осталось еще меньше, чем до того, как он вынул камеру искры, и странное покалывание распространяется внутри левого бедра и вокруг шеи. И почему все еще так темно? А, точно.
Огорченный тем, что меня забрали из этого счастливого небытия, я неуверенно включил оптику, медленно отмечая, что левый элемент ведет себя забавно. Сначала пещера выглядела такой же, как обычно, но потом я заметил что-то на грани поля зрения, и равнодушно повернул голову, чтобы это рассмотреть. На каком-то уровне сознания я понимал, что небольшие обрывки радуг, мелькающие в пещере, означают, что мой центральный процессор очень, очень медленно перезагружается, и остальные системы восстанавливаются так же медленно из-за столь долгого отсутствия искры. Как бы то ни было, эта "а мне до шлака" схема все еще не врубилась, и все, о чем я мог думать – это как бы поймать одну из этих маленьких радуг и показать ее Прайму. Они не давались – я слабо ухватил одну уцелевшей рукой, но она ускользнула до того, как мои полуонемевшие пальцы смогли вокруг нее сомкнуться. Я схватил было другую – но она тоже выскользнула прочь. Мои системы продолжали восстанавливаться – расстроенный и решительный, я продолжал попытки, моя реакция постепенно ускорялась, но дурацкие радуги просто насмехались надо мной, несколько штук промелькнули прямо перед моим лицом, перед тем как начать гаснуть. Я потратил мгновение, чтобы надуться, перед тем как наконец заняться более тщательным осмотром пещеры.
Изображение в левом оптическом элементе было... искажено. Картинка была выпуклой сверху, перекрученной в середине и разлохмаченной снизу, мой левой аудиосенсор совершенно отказал, и вся эта сторона головы ныла и зудела. Даже настолько ослабнув, я быстро разобрался, что это – и запаниковал. Некроз добрался до моей шлаковой головы. Как далеко он от центрального процессора? Я посмотрел вниз на то, что осталось от корпуса, и паника только усилилась – камера искры виднелась через дыру в боку, большей части ее защитных оболочек не было. Тупой, вечно любопытный ученый во мне просто уставился на нее на несколько десятков астросекунд, одна мысль билась в моем рассудке "так вот на что это похоже".
Менее заинтересованная, паникующая часть меня просто кричала: "забери меня обратно!".
Только тогда я понял, что Прайма больше не было на своем обычном месте, напротив. Он стоял у входа в пещеру, было трудно сказать точно, потому что он был ко мне спиной, и его фары в основном светили наружу, но похоже, он отодвинул камень, прикрывающий нас, от входа, ненамного и оглядывался. Я понятия не имел, что он ищет – в просвете между его ног было видно, что солнца еще не взошли, и когда я начал медленно приходить в себя, я понял, что планетарное затмение еще не закончилось. Летающие чудовища, должно быть, уже давно освободили территорию, иначе у него уже не было бы головы.
– Чт– ты де--ешь? – проскрежетал я, и почти каждое слово прерывалось металлическим звоном, который вызывал боль в аудиосенсорах. Я испугался того, как жутко это прозвучало, моя рука взлетела к шее, хоть я и не знал, что намереваюсь сделать. Что я чувствовал, так это мистический ужас, который окатил меня, когда часть моей шеи осыпалась у меня в руке. Это, должно быть, добралось и до моего вокодера.
По-видимому, его это тоже напугало, он быстро развернулся и уставился на меня, как будто бы затем, чтобы убедиться, что это на самом деле я. Судя по звуку, на меня это уж точно не было похоже. По крайней мере, он не попросил меня повторить – вряд ли моим аудиосенсорам это бы понравилось.
– Я принял сигнал, – ответил он. Мне потребовалось больше времени, чем следовало бы, для того, чтобы понять, о чем он – но когда я понял, я почувствовал, как моя искра подпрыгнула в камере. Он должен был догадаться, какой вопрос я собирался задать следующим, или же он просто не хотел, чтобы я говорил. Я бы на его месте сделал это из-за второй причины.
– Мой коммуникатор давно сломан – он работает только на прием, и я не могу послать ответ, – продолжил он. – А что с твоим? – вместо того, чтобы заставить нас обоих снова терпеть звуки моего разрушенного вокодера, я просто покачал головой и показал на левую ее сторону – коммуникатор был там, и я уже знал, что если аудиосенсор на этой стороне не работает, то коммуникатор безнадежен. И зачем я отверг предложение Саундвейва, когда он выдвинул идею установить коммуникаторы на обе стороны? Шлак бы меня побрал.